Рецензія на книгу Петра Рихла “Шібболет. Пошуки єврейської ідентичності в німецькомовній поезії Буковини”

Родной язык – язык убийц

Михаил Гольд

Тайная столица немецкой литературы. Так неожиданно громко литературоведы в последнее время называют Черновцы, некогда – восточный форпост немецкой культуры с немецким университетом, театром, прессой и литературными салонами. И евреями, которые преподавали в этом университете и творили на языке Шиллера и Гете – своем языке. Языке, который несколько десятилетий спустя превратился из Muttersprache (на идише это звучит как маме лошн) в Mordersprache – язык убийц. Иные скажут – повезло. Ведь большинство буковинских поэтов-евреев пламя Шоа лишь лизнуло, а не сожгло дотла. Но и им пришлось похоронить многое – прежде всего, двойную идентичность, так удачно до поры сочетавшую еврей­ское происхождение и немецкие культурные коды.

Первый фигурант монографии профессора Черновицкого университета, известного ученого-германиста Петра Рыхло – Альфред Маргул-Шпербер. Поэт, чьи стихи украсили бы самую престижную антологию немецкоязычной поэзии XX века, бо́льшую часть жизни прожил в Румынии, на периферии литературного процесса. Хотя уже в 1920‑х годах редактора «Czernowitzer Morgenblatt» активно печатали в Германии и Австрии. В 1940‑м, после присоединения Северной Буковины к СССР, он бежит в Бухарест. От неизбежной депортации его спасают друзья, а Йозеф Вайнхебер, ведущий австрийский поэт-фашист, даже заявляет, что лучше всех сейчас пишет по-немецки восточноевропейский еврей Маргул-Шпербер. До конца войны Альфред преподает немецкий язык, а потом… Потом довольствуется ролью крупнейшего немецкоязычного поэта Румынии, лауреата Госпремии et cetera.

При поддержке будущего румынского классика в 1939‑м в Черновцах вышла первая книга стихов Розы Ауслендер. В отличие от Маргул-Шпербера, вычленить отдельную еврейскую составляющую ее творчества невозможно: «хасидские истории, близость Садгоры с резиденцией раввина-чудотворца, каббала – все это играет в поэзии Ауслендер решающую роль», – подчеркивал немецкий литературовед Герхарт Бауман.

Свою идентичность лауреат премии Гейне и обладательница Большого германского креста «За заслуги», чьи книги переведены на все европейские языки, сама определила в стихотворении «Автопортрет»:

Еврейская цыганка
Немецкоязычная,
Воспитанная под черно-желтым
флагом (имперский флаг Австро-Венгрии. – М. Г.).

После Черновицкого гетто Ауслендер десять лет не пишет по-немецки, уезжает в Штаты, но… Мировое признание к самой издаваемой немецкоязычной поэтессе современности приходит в конце 1960‑х, с возвращением в лоно родного языка – в ФРГ.

С масштабом наследия Розы Ауслендер сопоставимо лишь творчество Пауля Целана. Самый влиятельный литературный критик Германии Марсель Райх-Раницкий (к слову, из польских ост-юден) подчеркивал, что «румынский еврей, никогда не живший в Германии <…> для многих сегодня – крупнейший лирик послевоенного времени». Полученное Целаном школьное образование, пожалуй, наиболее ярко отражает царивший в Черновцах мультикультурализм – он последовательно учился в немецкой, еврейской, румын­ской и украинской гимназиях. Тем не менее, изрядно овладев навязанным ему ивритом, как Muttersprache воспринимал только немецкий язык. О еврейском контексте в поэзии Целана (как и в случае с Ауслендер) говорить не приходится – она и есть этот контекст. Преклонение перед Бубером и Шолемом, постоянные библей­ские парафразы – как сюжетные, так и стилистические, и, конечно, осмысление Холокоста – из всего этого и состоит зрелый Pawel Lwowich Tselan, russkij poet (так иногда он подписывал свои письма). С коллегами по цеху его роднит своеобразное Б‑гоборчество – для Целана гибель народа Израиля означает и смерть его Б‑га, поскольку, допустив бойню Холокоста, Всевышний Себя скомпрометировал, подорвал основы иудей­ской веры, а без веры нет Б‑га.

Наиболее мрачное впечатление производит поэзия Эммануэля Вайсгласа – школьного товарища Целана, депортированного в трудовой лагерь в Транснистрии. Основа его произведений – описание Смерти, и разновидности ее у Вайсгласа бесконечны – смерть в снегу, смерть на углях, путешествующая смерть, пустынная смерть. Тут и там появляются еврейские могилы – «в водах Буга», «в крапиве», «между небом и землей». Несть числа парафразам смерти – банкет мертвых, хоровод мертвых, стигийское цар­ство и т. п. Библейские реминисценции вызывают прямые ассоциации с Холокостом:
 
Голос из тернового куста
Молчал, когда огонь лизал нам
спины.

«Я никогда не страдал так сильно, как в дни, когда <…> был вынужден слушать родные немецкие звуки моей матери из пасти своих палачей», – вспоминал поэт.

Черновицкое гетто и трудовой лагерь прошел и ровесник Вайсгласа – Альфред Гонг, горько иронизирующий над тем, что «шесть языков, из них три мертвых, а также искусство софистики, диалектика и Талмуд» не помогли «вспомнить ни одного афоризма, чтобы смягчить норов убийц…».

Когда все закончилось, никто из немецкоязычных поэтов не вернулся в Черновцы. Но, оказавшись рассеянными от Бухареста до Нью-Йорка и от Дюссельдорфа до Иерусалима, они сохранили удивительную общ­ность, продемонстрировав уникальные образцы «лирики после Освенцима». Писать для них, говоря словами Ауслендер, означало жить. Пережить. Ведь (снова вступает в невидимый диалог Вайсглас) «вросших в почву языка нельзя выкорчевать подчистую».

Лехаим, май 2009 ияр 5769 – 5(205)